Книга «Гласность» и свобода - Сергей Иванович Григорьянц

мысли» совсем не дешево, но мне это было предложено – ведь «Гласность» работала так, что практически каждый день надо было говорить с Москвой, а иногда и с другими городами и странами.

И все же главным для меня в эти годы стала ежеминутная, необычайная в своей доброте и заботливости, и – что важно – умная помощь Ирины Алексеевны Иловайской. Боюсь, правда, она меня по своей доброте несколько переоценивала: привыкнув за многие годы к некоторым особенностям, воспитанным лагерем и тюрьмой у Алика Гинзбурга, она не совсем понимала, что тюремное клеймо, заметные ошибки в ориентации неизбежны для каждого проведшего изрядный срок в заключении. Помогая мне практически на каждом шагу в политических встречах в Испании, Италии, Великобритании, в выступлениях с лекциями и встречах, скажем, с Рупрехтом Мердоком (происходивших по его инициативе, но ведь и это надо было как-то организовать), Ирина Алексеевна по своей деликатности никогда не давала советов и потому помощь ее мне, а на самом деле и через меня (но, конечно, не только) демократическому движению в Советском Союзе оказывалась – поскольку отдавалась на мое усмотрение – менее результативной, чем могла быть.

Одну из важных ошибок года через два я совершил по полнейшей неопытности и наивности в самой «Русской мысли». Из этой старейшей газеты русской эмиграции постепенно уходили, просто по возрасту и состоянию здоровья, сотрудники. Такие как добрейший Кирилл Померанцев, секретарь редакции Нина Константиновна Прихненко, умершая после тяжелой болезни Наташа Дюжева. Немногие русские журналисты из третьей волны эмиграции работали в более основательных редакциях – русской службе государственного радио «Франс Интернасьональ» или в парижском бюро казавшегося почти столь же монолитным и с гораздо более высокими окладами Радио Свобода. В газете довольно остро ощущалось нехватка профессиональных журналистов. Ирина Алексеевна изредка мне на это жаловалась. Я, постоянно ощущая такую же нехватку в Москве (а в Париже к ней прибавлялось не только различие в позициях, как, скажем, с Андреем Синявским, но еще и непростые личные отношения, неизбежные в узкой среде любой эмиграции) отнесся к проблеме практически и поскольку в лондонской редакции Радио Свобода не только моим интервьюером, но и переводчиком была очаровательная и высокопрофессиональная Алена Кожевникова, а на Би-би-си сделал со мной передачу ее муж, и каждый из них сказал, что им до смерти надоел Лондон, где активизация работы КГБ (в том числе и в их редакциях) превзошла все мыслимые пределы, я пообещал, что поговорю с Ириной Алексеевной о них и уверен, что два первоклассных журналиста, переехав в Париж, сделают «Русскую мысль» гораздо более мощным в профессиональном отношении изданием. Мне, основным опытом которого был тюремный, а единственным соображением – польза для общего дела, в голову не приходило, что Алик и Арина Гинзбурги будучи в журналистском и в репутационном отношении главной опорой «Русской мысли» очень ценили это свое центральное положение и восприняли мое предложение усилить редакцию Кожевниковыми как подкоп под их монопольное положение.

Я уехал в Москву на поезде, увозя чуть ли не десять ящиков книг, большей частью данных мне Ириной Алексеевной для продажи в киоске «Гласности» в райисполкоме на Шаболовке у Ильи Заславского, чтобы хоть как-то поддержать редакцию. На Лионском вокзале за нами безучастно наблюдал, сидя на пустой багажной тележке, симпатичный молодой человек в джинсах и туфлях на босу ногу.

– Резидент КГБ в Париже, – сказал мне Валера Прохоров, знавший их всех еще со времени работы в HTC18, – но большей частью они заняты торговлей русскими проститутками, нахлынувшими с их помощью в Париж.

В Москве полученные от Ирины Алексеевны, иногда в десятках экземплярах, книги мы и впрямь начали продавать вместе с журналами «Гласность» в киоске Октябрьского райисполкома. Это было единственное место, где мы сами могли распространять журнал. Несколько молодых людей, взявшихся его продавать у метро «Шабловская», были зверски избиты милиционерами – раз, потом другой, я навещал их в Боткинской больнице, лежавших с сотрясением мозга, со сломанными ребрами, но следов изувечивших их милиционеров найти не удалось. Ребята бодрились, говорили «хорошо, что не убили», но подставлять новых было невозможно, хотя в те восторженные годы желавших распространять «Гласность» было множество, как и десятки людей приходили ее брюшюровать, склеивать, переплетать.

Внезапно Гинзбург устроил мне по телефону дикий скандал из-за того что в киоске продаются книги, напечатанные издательством «Русской мысли».

– По условиям контракта их разрешено только раздавать бесплатно, а не продавать, – кричал мне Алик.

Вероятно, так и было, но я об этом не знал. Ирину Алексеевну это не волновало. Я только выругался по телефону в разговоре с Андреем Шилковым. Андрей из Иерусалима приехал в Париж, наслаждался городом, временной работой в «Русской мысли» (а в ней он готов был работать хоть дворником) – как мне кажется, это было недолгое и самое счастливое время в его жизни19. Алик, случайно или нет, по параллельному телефону услышал наш разговор с Андреем, и я счел именно этот разговор причиной резко изменившегося отношения ко мне Алика: от трогательной заботливости к полному неприятию (и это длилось до тех пор, пока он, что было совершенно недостойно, не начал бороться с Ириной Алексеевной, которой был всем, даже жизнью, обязан. Как позднее выяснилось, и Алик и Арина в случае необходимости прибегали к выдвижению Ирине Алексеевне ультимативных условий). Для начала он без всяких объяснений снял мою большую статью, написанную специально для «Русской мысли», и больше ни одна моя статья там напечатана не была. Во время раскола в «Ежедневной гласности» использовал только хронику, подготовленную ушедшей, впрочем, замечательной группой. Представителями «Русской мысли» в Москве попеременно (и неудачно) становились до этого совершенно неизвестные в Париже Саша Подрабинек, Лев Тимофеев, Екатерина Гениева, но не «Гласность».

Хотя это и было очень обидно, не взаимное непонимание с Аликом было для меня проблемой, а гораздо более существенное, основополагающее непонимание всего происходящего и мое несоответствие ему определяли один за другим мои отказы от предоставлявшихся возможностей, как в Европе, так и в Америке.

Приведу самые простые примеры. В Париже мэрия выделила дом для тогда гораздо менее известных китайских диссидентов. Мне передали, что я без труда могу получить гораздо лучший для «Гласности». Не помню, к кому я должен был обратиться с просьбой – к мэру Парижа Франсуа Шираку или министру по правам человека Бернару Кушнеру. С обоими я был знаком, понимал, что это и впрямь не трудно, но не пошел, потому что не понимал, для кого и для чего нужен этот дом.

Примерно тогда